Нечистая сила [= У последней черты] - Валентин Пикуль

– Знаешь, Илиодорушко, катись-ка ты отсюда подальше, а то, брат, потом неприятностей не расхлебать будет!

Илиодор отвечал Антонию:

– Уйду, но ты меня послушай… Народ у нас мягонький, будто пушок заячий, его и так и эдак крути, он все себе поворачивается. И на любой крик бежит охотно. Настали времена смутные, и нет на Руси правды. Будь моя власть, я бы огнем по земле прошелся, все спалил бы дотла, а потом создал бы новое царство – мужицкое! Знаешь, как при Иване Грозном было? Едет опричник по улице, возле седла его приторочены метла паршивая и башка пса дохлого. Вот едет он, супостат, и красуется. Ничего худого еще не сделал. Слова бранного никому еще не сказал. Едет он, а на улице уже пусто… Все разбежались!

– Это к чему ты сказал мне?

– А вот знай: там, где я пройду, скоро тоже все разбегутся. Пусто и мертво станет… Это я – гром и молния!

Илиодор перебрался в Саратов – под крылышко архиепископа Гермогена, который приветствовал его словами: «Паси ветер и пожнешь птиц парящих!» В газетах тогда писали, что эти столпы черносотенства «поражают нас и своею узостью, и своей талантливостью». Никакому эсеру, прошедшему огни и воды, не удавалось подняться в агитации до такого пафоса, до такой силы внушения, до каких поднимался Илиодор, умевший покорять словам тысячные массы людей. Наш журнал «Наука и религия» недавно тоже воздал ему должное как блестящему оратору: «Он умел говорить образно, страстно, доводя толпу верующих до высокого, почти истерического накала. У него была устоявшаяся слава защитника и благодетеля бедных». Способный говорить часами, пока люди не падали в обморок, Илиодор умел быть и лапидарен, как Александр Македонский перед побежденными (в этом сказывалась прекрасная академическая выучка). Но делить с Гермогеном славу Илиодор не захотел и твердо обосновался в Царицыне, превратив этот город в автономную цитадель «илиодоровщины». Что он тут вытворял – непередаваемо! По его указам пароходы на Волге меняли расписания. Илиодор врывался в публичные дома, переписывал всех, кого заставал там, а утром царицынские матроны с ужасом читали в газете, где и с какой проституткой провел эту ноченьку ее благоверный. Илиодор обрушивал целые ниагары брани на властей предержащих: чиновники – взяточники, приставы – шкуродеры, полицмейстеры – воры, а губернатор – дурак. С малярной кистью в руках он шлялся по улицам и мазал квачем лица прохожих, имевших несчастье носить очки или портфель. «Не нравится, сучья морда?» – спрашивал их Илиодор… Синод запретил ему проповеди – не подчинился. Синод запретил печататься – не подчинился. Синод велел ехать в Минск – не подчинился. Наконец, он выгнал из губернии самого губернатора графа С. С. Татищева, который, обескураженный от стыда, явился к Столыпину.

– Петр Аркадьевич, – сказал он, – а вы хоть секите меня, но я бежал. Что делать, если Илиодор стал сильнее меня!

– Мы это сейчас же исправим. – Столыпин велел полиции арестовать Илиодора, отправив его в Минск по этапу; машина МВД заработала, и через день премьер был извещен из Царицына, что полицейские участки в городе полностью разгромлены илиодоровцами, сам полицмейстер ранен, а морды всех приставов, с помощью того же легендарного квача, вымазаны какой-то особой пахучей краской, которую не отмыть даже скипидаром. – Хорошо, Сергей Сергеевич, – сказал премьер Татищеву, – возвращайтесь на свое воеводство, а я буду действовать теперь через его величество…

Николай II, под давлением Столыпина, издал указ – Илиодору ехать в Минскую епархию и сидеть там тишайше. Илиодор не подчинился! Император издал второй указ. Илиодор, ознакомясь с ним, сказал, что поедет… только не в Минск, а скоро открыто появился в столице – гостем царского духовника Феофана.

– Где это видано, – вопросил он его, – чтобы человеку в монашеском образе не давали сказать того, что он думает?

Феофан сильно изменился (похудел, потускнел).

– А ну тебя! У меня своих забот словно мух осенью…

Выяснилось, что его положение при дворе пошатнулось.

– Из-за чего, отец Феофан?

– Из-за Гришки… пса!

– Какого Гришки? – удивился Илиодор.

– Или забыл Распутина? Я ж его, чалдона поганого, и во дворец сам втаскивал. А ныне он возлетел. Ох, обманулся я! Нет святости – одни бесы скачут. Сказал я государю, что Гришка плут и бабник, так что? Тьфу ты, господи… Теперь царица глядит на меня, будто солдат ва вошь. Больше ты ничего не спрашивай…

Илиодор понял, что защиты себе надобно искать в другом месте. И оказался в доме статс-секретаря Танеева, где поджидал приезда из Царского Села его дочери. В гостиную вдруг смелым шагом вошел Григорий Распутин, и монах не забыл отметить в своих мемуарах, что «брюки из дорогого черного сукна сидели на его ногах в обтяжку, как у военных, а дорогие лакированные сапоги бросались в глаза блеском и чистотою…» Поразительно, что Распутин моментально узнал Илиодора и сразу же двинулся к нему, уже отлично извещенный обо всех скандалах в Царицыне.

– Што голову-то повесил? Не робей, монашек, епископом будешь. А власть, от бога данную, не лай, не лай, – наставительно произнес Распутин, даже грозя пальцем. – Люцинеров и жидов мажь чем хошь, но власть божью не трогай… Грех!

Илиодор невольно ощутил величие этого мужика.

– Мне бы, Гриша, опять в Царицын вернуться. А как вернешься, ежели один указ от Синода, а еще два указа – от царя…

Распутин искренно рассмеялся:

– Што нам указы, коль мы пролазы?..

Потом легко, как на пружинах, скрипя кожей сапог, повернулся к дамам, стал целовать всех подряд, при этом руки его очень ловко и виртуозно обводили фигуры женщин от грудной клетки до бедер, каждый раз как бы выписывая форму гитары. Но все это делалось им спокойно и строго, как будто он, опытный инженер, прикидывал на ощупь размеры нужных ему для работы деталей, и ни одна из дам не протестовала… все в порядке вещей.

Снизу послышался шум – это приехала Вырубова.

* * *

Вошла она – высокая, мощногрудая, с зонтиком в руке, уже усталая, сразу плюхнулась в кресло, заговорила:

– Эти поезда меня замучили: то в Царское, то из Царского… Папа, – обратилась она к отцу, – а ты собрался на службу?

Танеев стоял с громадным портфелем в руках, на котором белела платиновая табличка с надписью «В знак непорочной 50-летней службы от благодарных подчиненных». Илиодор с ненавистью посматривал как на портфель, так и на очки статс-секретаря: будь это в Царицыне – так в рожу квачем бы! Пускай потом две недели подряд скипидаром моется… Позже он записывал: «Распутин в это время прямо-таки танцевал возле Вырубовой, левой рукой он дергал свою бороду, а правой… хватал ее за груди и меня немного стеснялся. Потом он бил ее ладонью по бедрам, как бы желая успокоить игривую лошадь. Вырубова покорно вертелась, а отец ее стоял рядом и жмурился… Далее свершилось нечто сказочное: Вырубова упала на землю, дотронулась лбом обеих ступней Распутина, потом поднялась, трижды поцеловала старца в губы и несколько раз его грязные лапы. Ушла…» Она ушла, но осталась Сана Пистолькорс, и Распутин (в присутствии ее отца и мужа) проделал с Саной целый ряд манипуляций, как и с Вырубовой… Уже на улице Распутин спрашивал Илиодора: